Провести выставку Кифера именно сейчас для Эрмитажа уместно как никогда. Кроме прочего, это возможность оправиться после очередной шумихи, связанной с выставкой бельгийца Яна Фабра и жалобами на музей зоозащитников, певицы Елены Ваенги и депутата Виталия Милонова. Немец Кифер нового скандала не принесет: публика, как показывает практика, раздражается не на острые темы, а на непривычные техники. Спровоцировавшие громкие обсуждения экспозиции были составлены из объектов, скульптур и чучел. Кифер же — живописец, да еще и фигуративист: любой казак ясно поймет, что на картинке нарисовано: тоннель, амбар, взлетная полоса, заброшенная фабрика. И уйдет если не довольным, то точно без импульса написать жалобу в прокуратуру.
Кифера в Эрмитаж привезли не в рамках скандала или поиска общего языка с современным искусством. Это «ария заморского гостя» в рамках большого проекта, приуроченного к столетию Октябрьской революции, — серии посвященных этой годовщине выставок. И выставлены работы — в Зимнем дворце, ровно в тех залах, где 100 лет назад завершилась досоветская история России.
Почему именно Кифер выступает здесь в качестве special guest, понятно. Кто, если не он? Масштаб фигуры художника таков, что персональную экспозицию в Эрмитаже он давно уже заслужил — его работы несколько лет назад выставлялись в Главном штабе, на групповой выставке немецкого искусства XX века. Наряду с Георгом Базелицем, Зигмаром Польке и Герхардом Рихтером художник составляет ядро мощнейшей генерации немецких живописцев (и шире — культурных деятелей) 1970-х годов. Каждый из них получил по «Нобелевке» в сфере искусства — Императорскую премию Японии (из наших соотечественников, например, ею наградили только Софью Губайдулину, Мстислава Ростроповича, Илью и Эмилию Кабаковых). Вопрос «почему Кифер» возникнуть не может — скорее «почему только сейчас». Лувр, скажем, уже давно купил его картины для своей коллекции — у единственного из ныне живущих авторов.
живописец руин
Понятно и то, почему Кифера выставляют в рамках серии выставок к столетию рокового поворота в российской истории. За художником давно закрепилась репутация фигуры, тесно связанной с памятью о катастрофах ХХ века. Он родился за два месяца до конца Второй мировой в Европе. Как все его западногерманские ровесники, он рос вместе с осознанием вины перед человечеством, с неприятием поколения родителей-соглашенцев, повсюду встречая следы пережитой миром катастрофы. Ходил по улицам городов, полных пустырей на месте разрушенных зданий. Узнавал, что страна, где он рожден, бесконечно виновата перед миром за тот ад, в который она его опрокинула. Каждый из художников (в самом широком смысле слова) этой генерации научился говорить об этой травме по-своему: Георг Базелиц деформирует человеческое тело, Герхард Рихтер ищет точки соприкосновения фотографии и живописи, Вернер Херцог испытывает границы и возможности человеческой психики, Гюнтер Грасс и Винфрид Георг Максимилиан Зебальд рассказывают частные истории о жертвах исторического катаклизма.
Кифер — живописец, да еще и фигуративист: любой казак ясно поймет, что на картинке нарисовано, и уйдет если не довольным, то точно без импульса написать жалобу в прокуратуру
Кифер же работает с наследием мировых катастроф напрямую: пишет руины, смерть, заброшенные пространства, оставленные дома. Он, может быть, единственный современный живописец-пейзажист. Только натура, которую он фиксирует, куда более драматична, чем шишкинские рощи и морские баталии Айвазовского. Его материал — не сиюминутное действие и не война, а то, что она делает с пространством, в котором разворачивается. Художник изучает следы, которые катастрофы оставляют, пишет руины и поля битв. Его техника — сурово, грубо уложенная на холст краска, фактурно обработанная: на видео это выглядит впечатляюще — художник попросту рубит подсохший холст, сбивает с него целые куски грунта.
больше, чем союзник
Но есть у эрмитажной выставки и второй герой, не менее удачно выбранный, — поэт-футурист (сиречь революционер), «председатель земного шара» Велимир Хлебников. Киферу его персона не менее знакома, чем нам с вами. Впервые художник обратился к творчеству Хлебникова 12 лет назад, когда готовил выставку для лондонской галереи White Cube. Теперь вернулся к такому своеобразному «сотрудничеству».
Не стоит ждать на выставке леттризма: здесь нет ни цитат, ни «поэтических образов». Кифер не пишет на холсте хлебниковские «Бобэоби». Пусть он и говорит, что поэзия Хлебникова его «ведет» при создании полотен, для него важны не стихи, а сама фигура поэта. Гунна, родившегося в калмыцких степях, реформатора языка, мастера «зауми», культурного террориста, священного безумца. Оно и ясно: стихи «председателя земного шара» переводу вряд ли поддаются (хотя опыты есть — «Крылышкуя золотописьмом» из «Кузнечика» переведено на английский как «Wingletting with the goldenscrawl»). Кифер для своего проекта заимствует не тексты и даже не образ, а идеи поэта. В частности, его теорию цикличности истории — повторяющихся каждые 317 лет смертоносных военных сражений. Названия картин отсылают к этой теории: художник рифмует битвы при Чесме и экспансию норманнов во Франции, а ту, в свою очередь, с высадкой союзников в Нормандии.
Но «Кифер — Хлебникову» — не сухой эксперимент по проверке поэтико-математической идеи практикой. Фигура теоретика здесь интереснее теории как таковой: Хлебников пытается подчинить стихию войны и насилия логике. Найти хоть какое-то объяснение вселенских катастроф. Противопоставить толстовскому утверждению о том, что любая война подобна падению кометы, мысль о предопределенности событий. Хлебников для Кифера — нечто много большее, чем просто союзник или соавтор. Он универсальный художник, бессильный перед лицом стихии. Он может ее объяснить, но не в силах предотвратить. Так же и Кифер: может запечатлеть последствия катастроф XX века, но не способен даже предостеречь от их повторения.
третий смысл
В контексте столетия революции 1917 года и залов Зимнего работы Кифера, вдохновленные идеями Хлебникова, приобретают третий смысл. Наиболее глубокий. Своего рода технократичный Пиранези, живописец руин, Кифер традиционно трактуется как плакальщик, создатель мемориалов трагедиям XX века — нацизму, бомбежкам немецких городов, Холокосту. Его работы воспринимаются как документация их прямых последствий: опустевших военных аэродромов, музеефицированных концентрационных лагерей, заросших травой фабрик.
Любая годовщина лишний раз указывает, что как раз такого искусства — культуры памяти — в России нет, и его дефицит ощущается очень остро. Трагедии XX века в одном из главных мест их действия остались неотрефлексированными. Отчасти оттого, что страна большая: первое, что врезается в сознание восточнее Поволжья, — отсутствие какой-либо памяти о Второй мировой. Ее там не было. Война в Сибири — это Колчак и Каппель, а не Холокост и блокада. Отчасти — и это куда важнее — культуры памяти нет оттого, что катастрофы очень быстро отлились в готовые, ясные ответы на сложные вопросы. События, изменившие ход истории, превратились в общие места, топосы местных фильмов, сериалов и книжек. Революция — нападение гуннов: грядущий хам ворвался в профессорские апартаменты. Репрессии — кремлевский горец коварно всех косил с неведомой целью. Война — георгиевская ленточка и прилепленная на пыльную «Ниву» наклейка «На Берлин!» Художественные образы, с которыми революции, войны, репрессии связаны, можно перечислить по пальцам одной руки. Память о блокаде осталась в виде невыносимо страшной «эрмитажной серии» рисунков архитектора Александра Никольского — карандашных видов вымершего города и пустых музейных залов. Образы репрессий и страха приходится выискивать в «Тревоге» Петрова-Водкина. Всерьез воспринимать пластовскую агитку «Фашист пролетел» как память о Великой Отечественной не придет в голову даже верному адепту Шилова и Глазунова.
Разве что акционист Елена Ковылина работает с памятью: На биеннале «Манифеста» в санкт-Петербурге она в течение 24 часов ела 100 граммов хлеба — суточную норму жителя осажденного Ленинграда
Как следствие, не говорят про катастрофы и актуальные художники. Можно, конечно, вчитывать разговор про тоталитаризм в работы Ильи Кабакова, Виктора Пивоварова или Эрика Булатова, но это будет слишком уж большой натяжкой, с учетом свойственной им артистической иронии. Разве что акционист Елена Ковылина работает с памятью: на биеннале «Манифеста» в Санкт-Петербурге она в течение 24 часов ела 100 грамм хлеба — суточную норму жителя осажденного Ленинграда. Больше примеров художественного осмысления горького коллективного опыта и не найти.
Все это означает, что работы Кифера в залах Зимнего могут стать ровно тем мемориалом трагедиям и надеждам XX века, которого в России нет и в ближайшее время не предвидится. Киферовские полотна заполняют этот вакуум. Те, кто их увидит, может, впервые прочувствуют всю фатальность катастрофы под названием «Двадцатый век».
