На момент выборов Верховного Совета 1990 года России как таковой, по сути, не было — она словно растворилась в Советском Союзе. Все остальные союзные республики были в той или иной степени автономны, Россия же считалась автономной лишь формально и существовала внутри СССР, будто маленькая матрешка внутри большой. Непонятно было: то ли Россия и есть Советский Союз, то ли никакой России и вовсе нет. Когда избрали российский парламент, появилось ощущение, что Россия есть. Но возникал другой вопрос: чей тогда Кремль?
Призвание «Алекса»
Борис Ельцин, ставший в июне 1991 года президентом России, не имел совершенно никакой защиты. Силовиков в его подчинении не было. В то время даже забора вокруг Белого дома не было: каждый мог подняться от набережной Москвы-реки по широкой лестнице к большим окнам первого этажа и заглянуть внутрь. Милиция не столько охраняла здание Верховного Совета, сколько обеспечивала работу пропускной системы. Милиционеры, дежурившие в Верховном Совете, подчинялись, естественно, своему начальству. И когда в августе 1991-го союзный министр внутренних дел Борис Пуго стал членом ГКЧП, арестовать Ельцина было бы несложно.
В июле 1991-го у меня состоялся разговор на эту тему с Александром Коржаковым — тогда самым близким и преданным Ельцину человеком. Он сказал: «Возможны всякие события, могут понадобиться подготовленные люди. Знаю, что у тебя такие есть».
А знал Коржаков о том, что мои друзья, трое братьев Косяковых — Андрей (мой парламентский помощник), Валентин и Дмитрий, — учредили первую негосударственную охранную организацию — сыскное бюро «Алекс». В то время коммерческие структуры еще не обзавелись собственными охранными предприятиями: ручные и бандитские ЧОПы появятся позже. В «Алекс» пришли люди подготовленные, служилые, из бывших военных и милиционеров, как и сами Косяковы, — и вместе с тем романтичные, верившие в демократическое будущее России.
Потому и не было штурма, что военные понимали: Белый дом защищают тысячи хороших, светлых, умных и совестливых людей. И совершить их убийство — преступление невозможно чудовищное
Я ответил Коржакову: «Они сами по себе, но это мои друзья, и они действительно бойцы. Я вас познакомлю».
И мы поехали в «Алекс». Никаких официальных представлений или договоренностей не было, просто познакомились. Суть дела была в подтексте разговора и никак не проговаривалась, но каждый понимал больше, чем было сказано. Ведь чтобы возникло доверие, рекомендаций мало — в глаза надо посмотреть, интонации услышать.
Добровольцы
Числа 17 или 18 августа я улетел к матери на Урал. А утро 19-го началось с «Лебединого озера» по телевизору. Тотчас поехал в горисполком Первоуральска — там был аппарат ВЧ правительственной связи, позвонил в наш комитет Сергею Ковалеву. Узнал обстановку и тут же перезвонил Андрею Косякову.
Как это обычно у нас в России бывает: война войной, а провинция живет в своем ритме. Так же как обычно летали самолеты, ходили поезда и автобусы, так что я без проблем улетел в Москву.
Группа «Алекс» — человек 50 — была поднята по тревоге и уже прибыла в Белый дом. К моему приезду бойцы охраняли приемную Ельцина.
Единого плана действий не было. Все понимали, где наши и откуда ждать проблем, но никто не знал, что конкретно нужно делать. Бойцы задавали трудные вопросы: кто мы здесь, на каких правах, что будет дальше? Ответил честно: что будет — не знаю, а здесь мы для того, чтобы защитить российский парламент и президента. Еще сказал, что если победим, может быть, вам скажут спасибо. А если победят нас, то вас, скорее всего, объявят незаконным вооруженным формированием, и те, кто останется в живых, вероятно, сидеть будут долго. Поэтому каждый должен принять осознанное решение, и будет правильно, если сейчас мы разойдемся и соберемся ровно через пять минут: те, кто готов пойти до конца, пусть возвращаются.
Через пять минут не вернулись только четверо. Раздали укороченные автоматы Калашникова, хватило, конечно, не на всех. Одних отправили охранять коридоры, ведущие к кабинету Ельцина, другие ушли во внутренний двор, где были подходы к подвалам, — предполагалось, что в случае штурма мы обеспечим отход президента. Старшие расставляли людей по точкам — они должны были прикрывать тыл.
Запомнилось, как один из добровольцев, заняв место на площадке пожарной лестницы над аркой входа во внутренний двор, сказал — просто чтобы нарушить тишину: «Ну а потом отходим через «сухие» коммуникации?» «Да, Саша, через коммуникации», — ответили ему. Но ясно было и самому Саше, и его товарищам, и мне, что никуда ему отходить не придется. И вообще вряд ли он успеет расстрелять свой единственный магазин. Потому что, когда начнется штурм, он окажется за спиной атакующих и, открыв огонь, тут же будет обнаружен…
У меня тоже был пистолет и запасная обойма. Только патроны эти все равно бы не пригодились. Активная фаза боестолкновения происходит стремительно, и если мои выстрелы будут неточными, бой для меня сразу закончится. Но беспокоило не это. Было очень тяжело представлять того, в кого пришлось бы стрелять. Ведь по коридору, случись штурм, бежал бы такой же молодой парень, которого ждут дома мать, невеста. У него автомат, бронежилет, пуленепробиваемая каска-сфера. Он бежит по коридору, бросает гранату в открытую дверь, затем короткая очередь, и он бежит дальше. Чтобы он не убил меня, я должен выстрелить первым — и только в голову, в лицо. Я этого не хотел. Но и умирать без боя нельзя, иначе это была бы не оборона, а массовое самоубийство какой-то политической секты.
«Когда я итожу то, что прожил», я рад, я счастлив, что прожил жизнь и никого не убил. Могло ведь сложиться иначе…
«Они не уйдут»
В общем, в случае штурма все мы едва ли продержались бы часа два. Среди бойцов не было наивных, считавших, что можно долго противостоять атаке военных подразделений, лучше вооруженных и хорошо скоординированных. Да и безоружные люди на баррикадах не удержали бы танки.
Те, кто пришел к Белому дому в августе 1991-го защищать новую Россию, убивать не хотели, а умереть не боялись. Этих людей было очень много. И это имело решающее значение. Офицеры, которых присылали на Краснопресненскую набережную провести рекогносцировку перед штурмом парламента, приходили к одному выводу и докладывали почти одними словами: «Да, войсковая операция возможна, но погибнет очень много людей. А разогнать их нельзя. Они не уйдут».
Потому и не было штурма, что военные понимали: Белый дом защищают тысячи хороших, светлых, умных и совестливых людей. И совершить их убийство — преступление невозможно чудовищное. Россия тогда еще не подошла к сегодняшнему уровню цинизма и жестокости. Она достигнет его потом. Если бы у гэкачепистов была уверенность: если немного пострелять, люди разбегутся, — они бы стреляли.
Кстати, когда после 21 августа прошло недели две-три, какая-то кинокомпания спохватилась, что не успела снять исторические кадры обороны Белого дома. Баррикады к тому времени уже убрали, пришлось строить декорации. Собрали массовку, которая изображала на этих «баррикадах» защитников демократии. Даже проходя мимо и не приглядываясь к деталям, можно было увидеть, что это фальшивые баррикады и фальшивые защитники. Таких бы, наверное, стали штурмовать: умирать они не собирались и напугать их было нетрудно.
Награды для героев
21 августа я не чувствовал ничего, кроме усталости. Силы закончились — третьи сутки без сна. В гостиничном лифте со мной ехали какие-то незнакомые люди, предлагали выпить водки, радовались, куда-то спешили. Пришел в номер, лег спать, но все время просыпался: под окнами проходили толпы радостных и шумных людей. Все спешили туда, где с пьедестала снимали статую Дзержинского.
Хорошо помню, как сказал Александр Яковлев, когда все закончилось: «Теперь главное, чтобы к власти не пришла всякая шпана»…
Спустя несколько дней я написал письмо руководству парламента с просьбой наградить за правильные и решительные действия ребят из «Алекса». И награда нашла героев — два фотоаппарата «Зенит-Е» на всех. В самом «Алексе» заказали знак «За оборону Белого дома России» и вручили членам группы. Один такой достался и мне. Я его берегу.
Осенью 1991-го в качестве председателя комиссии Верховного Совета России по проверке деятельности Генеральной прокуратуры я встречался в тюрьме с членами ГКЧП. Особенно запомнился маршал Дмитрий Язов. Очень немолодой человек в несуразном спортивном костюме вызывал симпатию. Он как-то по-детски недоумевал, как угодил в эту историю с ГКЧП, и показалось, внутри себя переживал большую трагедию.
Встречи с другими гэкачепистами, правда, были не столь трогательными. И все же в то время проявили свои замечательные качества самые разные люди. Коржаков в моей памяти — не автор спорной книги о Ельцине, а человек, который, сидя на полу своего кабинета, разливает бензин по бутылкам — потому что «делай, что должно, и будь, что будет». Помню, он попросил найти для шефа таблетку от головы, а потом добросовестно откусил кусочек препарата, проверяя на себе.
Комитет по правам человека в дни путча был местом, куда приходило много людей, уважаемых современниками, ценных для России. В Белый дом приехал и Мстислав Ростропович, который прилетел в Москву на конгресс соотечественников. Он, скорее всего, и стрелять-то не умел. Однако был готов умереть, как и все другие. Кстати, за Белый дом тогда были не только «демократы», но и абсолютное большинство «коммунистов». Произошла, видимо, какая-то внутренняя идентификация, и почти все решили, что защищать надо новую Россию — от ГКЧП, а не наоборот.
Хорошо помню, как сказал Александр Яковлев, когда все закончилось: «Теперь главное, чтобы к власти не пришла всякая шпана»…
Фото: юрий рыбчинский/мамм/мдф
