Человек может жить в тюрьме так же, как он жил на свободе», — считает художник-акционист Петр Павленский, который провел восемь месяцев в двух московских тюрьмах, в Бутырке (СИЗО-2) и СИЗО-4, то есть там, где делал эти снимки фотограф Игорь Стомахин. В этой же подборке — снимки из женского СИЗО-6. Номера разные, суть — одна.
Я в тюрьме никогда не сидела, но вот уже восемь лет, каждую неделю хожу по тюремным коридорам и камерам как общественный наблюдатель, член ОНК Москвы — правозащитной комиссии, существующей благодаря закону «Об общественном контроле за обеспечением прав лиц, находящихся в местах изоляции», принятом Госдумой в 2008 году. И все эти годы задаю себе один и тот же вопрос: как можно жить в тюрьме? Не знаю, смогла бы.
Когда задаешь тот же вопрос разным людям — мужчинам, женщинам, тюремщикам, они говорят примерно одно и то же: самое трудное — первые три-четыре месяца, потом привыкаешь. Первое время вздрагиваешь, когда открывается «кормушка»: туда передают еду, туда заглядывает врач, чтобы осмотреть больного заключенного, обратившегося за помощью, туда заглядывает священник, когда приходит навестить страждущих.
В тюрьме жизнь как будто останавливается. Новостей мало, важно устроить быт, постараться наладить связь с волей. Новости — они не только в телевизоре, главные новости — когда приходят адвокаты, когда выводят на следственные действия, везут в суд.
Православный храм или молельная комната для встреч с раввином — это тоже жизнь вне замкнутого пространства той камеры, которая на несколько недель, месяцев или лет становится домом.
Вот знаменитый коридор Бутырки, по нему 16 ноября 2009 года с тяжелыми сумками шел Сергей Магнитский. За этой серой массивной дверью ждала машина скорой помощи, которая отвезла его в больницу СИЗО «Матросской тишины», где через несколько часов он умер при невыясненных до сих пор обстоятельствах. Теперь, когда я иду по этому отремонтированному, сияющему белым кафелем коридору, я всякий раз вспоминаю о Магнитском, пытаясь представить, о чем думал он в тот последний вечер. Спустя семь лет Бутырка — совсем другая, в ее ремонт вложено много денег, очень старались, чтобы она не была похожа на ту страшную тюрьму — тюрьму Магнитского.
Но слоганы, сохранившиеся еще с советских времен, на больших белых транспарантах красными буквами: «Любовь к свободе — цветок темницы», «Страшен не грех, но бесстыдство после греха» — все те же. Как и все тот же воздух, тот же гнетущий дух, который чувствуешь с первой же минуты в этих стенах.
В последний год жизнь в московских тюрьмах стала почти такой же невыносимой, как в 1990-е годы. Московские суды как будто обезумели: число арестов возросло в разы. Камеры, забитые «под завязку», мужики, спящие по очереди, спящие валетом, устраивающие себе что-то вроде гамаков на верхних шконках. Это, конечно, не та тюрьма, которую может увидеть фотограф, попавший на несколько часов в «потемкинскую деревню».
Повседневность женского СИЗО — десятки женщин на полу на матрасах, под столами на душных кухнях, где не работает вытяжка. Тараканы, комары. Правда, и в таких тяжких условиях женщины остаются женщинами. Одна из самых распространенных просьб: «Сделайте так, чтобы разрешили в передачах шампуни и косметику!» Крик души: «Когда выйдет из отпуска парикмахер! Мне ехать на суд. Хочу сделать маникюр!»
А вот мамочки с детьми — категория в СИЗО привилегированная. Просторные, светлые камеры, диетическое питание, детские кроватки, игрушки, прогулки по несколько часов в день.
Правда, из роддома в СИЗО их возвращают уже на второй день после родов, а младенцев — только через месяц, если нет осложнений. Не редки случаи, когда долгое время мамочки ничего не знают о судьбе новорожденных. А ведь такие дети часто появляются на свет с патологией — их дохаживают в больнице.
Сотрудники и сотрудницы СИЗО любят говорить, что они «отбывают срок» так же, как и осужденные. И устраивают конкурсы для своих, выбирая «Мисс УИС». Лучшую из тюремщиц. Они не любят, когда их называют тюремщиками. Часто жалуются, что их никто не жалеет, все сочувствие достается зэкам.
Но за восемь лет моей «тюремной жизни» я встретила много арестантов, которые нуждались в жалости и поддержке. И ничтожно мало сотрудников, которые вызывали бы сочувствие и уважение.
Прав был Лев Разгон, когда говорил, что он «всегда на стороне зэка».
