После того как глава МИД РФ Сергей Лавров, как утверждают, сказал экс-главе Форин-офиса Дэвиду Милибэнду «Кто ты такой, чтобы меня учить» — а было это, напомним, во время войны в Южной Осетии в августе 2008 года, — у англичан, как и у всех остальных европейцев, было время сделать некоторые выводы. Президент Путин в диалоге с Западом уже давно избрал агрессивно-эмоциональный тон. Самый свежий пример: «Фиг им» (Западу) — сказал Путин под камеры на пресс-конференции по итогам октябрьского саммита БРИКС в Индии, когда речь зашла о возможности смягчения российских контрмер в ответ на западные санкции. А поскольку внешняя политика у нас президентская, то ее проводники-дипломаты в изобразительно-выразительных средствах отставать не должны. Лавров и не отстает. В недавнем интервью CNN он сообщил, что в американской предвыборной кампании «слишком много кисок» в обоих лагерях («There are so many pussies around your presidential campaign on both sides»).
Чем вызваны, когда и с чего начались необратимые изменения в языке российской дипломатии — The New Times обратился за разъяснениями к доктору филологических наук Гасану Гусейнову:
Дипломатический язык в высшей степени разнообразен. Внутри переговорного процесса — один, в официальной переписке — другой, на полях официальных встреч, саммитов и т.д. — третий. Главная его особенность — тончайшая нюансировка. Это стиль коммуникации, которую проще всего уподобить кошачьей лапе — то когтистой, то мягкой. Так вот, у российской дипломатии заклинило механизм втягивания когтей в мягкую лапу.
Когда появились первые признаки сбоя?
Мне запала в память написанная по-английски формула дипломатии, которую, возможно, сам Лавров и придумал. Это было давно, еще в самом начале нулевых. Во время какой-то встречи Лавров, еще не будучи министром, написал в своем блокноте — deep, low, messy, и кто-то сфотографировал это. Если присмотреться — тут прочитывается слово diplomacy, написанное как бы на двойном «падонковском» языке, и — три эпитета того, что, собственно, представляет собой российская дипломатия: «глубоко, низко, совсем на дне». О чем в этой записи речь? Думаю, такое сочетание неизбежной истерики с грубостью — следствие осознания трудно поправимых макрополитических ошибок, которые допустило руководство РФ. Как пел Высоцкий, «осталось только материться».
Заголение
Только ли для нашей дипломатии характерно осознание трудно поправимых ошибок? Почему другие не грубят?
Вообще, в кризисные времена отклонения от протокола, скажем так, встречаются более-менее повсеместно. Но нужно понимать: дипломатия переходит на такой язык еще и потому, что ей, как это ни покажется странным, позволительно выходить за рамки. На дипломатическом языке это называется очень просто: заголение. Когда страна слаба и в формально-юридическом смысле, и в экономическом, ее официальные лица начинают хамить остальному миру. Сильное, уверенное в себе и уважающее себя и своих партнеров государство не станет говорить таким языком. Поэтому дипломатический мир — просто на основании разбора риторики — сразу видит, что происходит внутри отдельно взятого государства. И начинает искать обходные маневры, старается подготовиться к более крупным неприятностям.
Оказывает ли влияние Путин на лексику государственных служащих?
Конечно, оказывает. Хотя это не столько лексика как таковая, сколько расширившееся вниз представление об уместности высказывания. В любой стране несменяемый и слишком разговорчивый лидер, даже если он субъективно честен и не такой тоталитарный держиморда, как какой-нибудь Роберт Мугабе*, все же движется по нисходящей траектории. А уж после пятнадцатилетней фактической монархии другого пути у человека и быть не может. Такой лидер не может не отравлять атмосферу политической дискуссии, даже притормаживая, даже пытаясь наверстать упущенное. Он сам уже в этом и не виноват: выросло целое поколение подражателей.
«Когда страна слаба, ее официальные лица начинают хамить остальному миру. Сильное, уверенное в себе и уважающее себя и своих партнеров государство не станет говорить таким языком»
Спасение роли
В России внутри- и внешнеполитические вопросы все чаще трактуются в русле силовой политики. Означает ли это, что дипломатии априори отведена роль ее риторического сопровождения?
Да, и это результат наблюдаемых в обществе процессов. Не будь милитаризации сознания, отправились бы люди воевать в чужую братскую страну в безумной уверенности, что их там ждут и они якобы делают там что-то хорошее себе и другим? Это, на мой взгляд, дипломатия коллективного самообмана.
А как повлияли украинский и сирийский кризисы на язык нашей дипломатии? Что нового привнесли в него?
Не повлиять они не могли. Сирийская кампания, включая участие России в сражении за Алеппо на стороне правительства Асада, должны были, вероятно, хоть немного снять напряжение, вызванное кризисом вокруг Крыма и Донбасса. А получилось наоборот. Взвинченные российские электронные СМИ принялись соревноваться в политическом абсурдизме. Итог печален: Российская Федерация стала, если соединить два публицистических штампа, «больным человеком Евразии». И дипломатия, представляемая Лавровым, Чуркиным**, Захаровой***, — стала попыткой спасения роли без спасения лица. Сейчас, хотят они сказать людям, нам уже не важно, кто и что будет (о России) думать. Нам нужно во что бы то ни стало напугать как можно больше больших и малых партнеров, поселить в мире мысль, что мы — опасная и непредсказуемая сила, пусть не самая большая, но такая, что может наломать много дров в любое время и в любом месте.
Вообще, наблюдать такой отрезок истории мировой дипломатии очень интересно, такое бывает нечасто…
* Роберт Габриэль Мугабе, президент Зимбабве с 1987 года (фактический руководитель страны с 1980 года).
** Виталий Чуркин, постоянный представитель России при ООН.
*** Мария Захарова, официальный представитель МИД РФ.
