Результаты исследования ученых Независимого института социальной политики показывают: 70% населения России нельзя отнести ни к среднему классу, ни к бедному. К какому социальному слою относится большинство наших сограждан, директор института Татьяна Малева рассказала в интервью The New Times.
Директор Независимого института
социальной политики
Татьяна Малева — Ирине Ясиной
Книга-исследование института называется «Обзор социальной политики в России. Начало 2000-х». И каковы успехи?
Успехи есть. Сократилась бедность. Но возникает вопрос: она сократилась как результат социальной политики или как результат других причин? Наблюдается рост рождаемости. Но он начался гораздо раньше, чем об этом заговорил президент. Происходит нормализация социальных процессов в регионах. Вменяемые губернаторы занимаются социалкой без указки сверху. В последнее время зону откровенного гнойного нарыва удалось локализовать: улучшилась ситуация с бедностью, чуть-чуть подросла рождаемость, нормализовался рынок труда. Но разве это все, чего мы хотели? Можем ли мы сказать, что социальное развитие приняло нормальные формы? Давайте посмотрим на процесс с нескольких сторон. Первая — демографическая. Хотим мы этого или не хотим, но пожилое население всегда находилось в фокусе внимания. Пенсионные проблемы решались кустарным методом, но они хоть как-то решались. Последний год худо-бедно стали заниматься детьми. Таким образом, социальная политика имеет два возрастных полюса — старики и дети. Середина проваливается, а это трудоспособное население. По отношению к ним ничего не делается.
Вполне либеральная модель — помогать слабым, а те, кто в силах, должны выживать сами. Что не так?
Именно эта середина, трудоспособное население, поддерживает оба полюса, стариков и детей. Для того чтобы она работала эффективно, не нужно повышать зарплату или, как это часто обсуждают, уровень прожиточного минимума. Это мираж. Надо инвестировать в те сферы, которые поддерживают работоспособность.
То есть здравоохранение и образование?
Совершенно верно. А там провал, несмотря на нацпроекты. И тем самым нагрузка на сердцевину нашего населения постоянно возрастает, потому что те же самые детские пособия, материнские капиталы, пенсионную реформу на макроуровне оплачивает экономически активное население. При этом инвестиции на его поддержание в этом самом работоспособном состоянии отсутствуют. Если мы возьмем второй разрез, социальный, то там наблюдается полная аналогия. Российская пирамида в целом может рассматриваться в терминах «средний класс», «бедные» и «ниже среднего» — уже не бедные, но еще не средние. О высшем классе мы не будем говорить, это не более 1—2% населения. У нас 20% — средний класс, около 5% — низшие слои (у них нет вообще ничего: ни денег, ни образования, ни конкурентоспособности на рынке труда) и 70% населения — это ни те, ни другие. Что сейчас происходит? По всем показателям сокращается глубина бедности. Как реакция на экономический рост увеличивается средний класс. Он сконцентрирован в тех отраслях, которые находятся на авансцене экономического роста. А вот группа ниже среднего — те самые 70% — не участники экономического роста, они своего рода попутчики. Социальные трансферты идут мимо них.
Кто эти люди?
Основная доля среди них — бюджетники. У них все в порядке с образованием, должностями, но у них элементарно нет доходов.
70% — эта цифра напоминает и другую — рейтинг президента…
Это так, цифры совпадают. Но ни подтвердить, ни опровергнуть гипотезу о том, что это одни те же люди, невозможно.
Национальный проекты какое-то место в социальной политике заняли?
В истории социальной реформы в России я вижу три этапа. Первый — с начала реформ до середины 90-х, когда в социальной политике ничего быть не могло. Все, что происходило в этой сфере, было реакцией на изменения. Второй этап, с середины 90-х, я связываю с достижением финансовой стабилизации. До этого существовал миф: доживем до финансовой стабилизации, дальше социальная политика войдет в нормальное русло. Но в 96 —97-м году стало понятно, что все как по маслу не пошло и нужны институциональные реформы. Идеи пенсионной реформы к этому периоду и относятся, Трудовой кодекс начали разрабатывать тогда же. Потом случился кризис, новации больше не обсуждались. У третьего этапа есть дата — 2005 год, монетизация льгот, как к ней ни относиться. Государство начало реформировать самый сложный сектор — социальные льготы, которые к этому времени окутали все.
Улеглись страсти. По факту что-то получилось?
Многое получилось, правда, мы не преодолели важного рубежа — не отменили льготы на ЖКХ. А это больше 60% льгот. Если мы такой большой кровью заплатили за самое легкое, то что же нас ждет впереди? На этом фоне появились национальные проекты. Государство так долго не занималось здравоохранением и образованием, что у него сформировался и финансовый, и моральный долг перед ними. Когда появились деньги, они были туда и вброшены. И это — с точки зрения политики — выглядит вполне эффектно.
Эффектно, но — не эффективно?
Этот эффектный жест на самом деле приостановил реальные реформы в этих секторах. В полном объеме за это расплатилась реформа образования, в которую с большим трудом наполовину втащили ЕГЭ (единый государственный экзамен. — The New Times), но уже ГИФО (государственные именные финансовые обязательства. — The New Times) и все необходимые финансовые инструменты внедрить не получилось. ЕГЭ — далеко не идеальная штука, но она была оправдана введением других инструментов. Это все равно что открыть счет, но не перевести туда деньги. В этом смысле идея проектного финансирования в социальной сфере очень опасна. Если ставить перед собой не краткосрочные цели (профинансировать компьютеризацию школ, поликлиник, построить диагностический центр), то надо было поддерживать институциональные реформы. А их как раз нет.
Не секрет, что у нас малая продолжительность жизни зависит от высокой смертности. Что-то изменилось?
То, что в России низкая рождаемость, мало чем отличает нас от стран с высоким уровнем образования вообще и образования женщин в частности. Непристойно низкая продолжительность жизни возникла не вчера. В середине 60-х годов произошла не объяcненная наукой вещь, когда продолжительность жизни вместо роста стала снижаться. Россия — единственная страна в мире, которая, достигнув определенных высот, пошла вниз. Мы в середине 60-х почти догнали Западную Европу: разница у мужчин составляла 2,5 года, а у женщин несколько месяцев. Реакция советского правительства была гениальна. Они просто закрыли демографическую статистику. Нет статистики — нет проблемы. Потом начались крики, что реформы довели страну до геноцида. Да, реформы внесли свой вклад, но и другие факторы сыграли свою роль. Нас догнали последствия антиалкогольной кампании, которая отложила какие-то смерти до начала 90-х. Социальный стресс, конечно, был. Но реформы не виноваты в демографическом кризисе. Российское население вошло в реформы с разницей в продолжительности жизни между мужчиной и женщиной в 12 лет и вышло точно с такой же разницей. Значит, проблема не в реформах 1990-х.
Причины смертности остались те же?
У нас есть огромная яма — сердечно-сосудистые заболевания и так называемые внешние причины. Страна, которая не любит свой народ...
Народ, который не любит свою жизнь...
Да. Мы не любим себя. Государство не научилось любить и беречь людей. Люди ожидают, что государство выстроит институты социальной защиты и дарует им здоровье. Но ведь вопрос — пить или не пить, курить или не курить, колоться или не колоться, каждый решает для себя сам. Мы не хотим нести ответственность за собственное здоровье. Но это не оправдывает государство. Например, материнский капитал распространили только на будущее поколение. А женщины, которые родили в тот день, когда президент объявлял об этом, остались за бортом. Родившие не по призыву ничем не награждены. Тем семьям, где уже есть двое-трое детей, ничего не полагается. Но главное, финансовое стимулирование рождаемости — крайне примитивная политика. Эти меры стимулируют рождаемость только там, где уже родили второго-третьего ребенка. Пример Европы это подтверждает: в группах населения, которые заинтересованы в получении повышенных пособий, коэффициент рождаемости выше, чем у трудоспособного населения.
А установка минимальной оплаты труда на уровне прожиточного минимума? Такая мера ухудшит положение тех, ради кого задумана. Да, у нас много низкооплачиваемых — они бедные, давайте повысим им заработную плату. Но проблема в чем? Сегодня они низкооплачиваемые, а завтра станут безработными. Радикальное повышение оплаты труда бизнес не вынесет. И низкооплачиваемых, низкоквалифицированных ждет увольнение. Давайте спросим у этих людей, что для них лучше — низкая заработная плата или отсутствие работы. И спросим государство, выдержит ли бюджет. Мы должны отказаться от ожидания быстрых успехов. Нам нужен не социальный рост — необходима социальная устойчивость, чтобы сделать реформы необратимыми.
«Где-то в середине февраля мне позвонил журналист и очень бодрым голосом задал вопрос: «Татьяна Михайловна, сегодня началась неделя рождаемости путинского призыва, прокомментируйте, пожалуйста». Я очень растерялась и спросила: «А вы что, посчитали?» Они сказали: «Да, посчитали, как раз прошло девять месяцев — и начали рождаться». Я к этому моменту пришла в себя и спросила: «Как вы считали? По месяцам, по неделям или по дням?» Они говорят: «По неделям». Я говорю: «Неправильно. Считать надо было по часам. Президент кончил выступать в час дня. Отправляйтесь и пересчитайте. До обеда не считается. Будем рассматривать вопрос всех, кто родил после обеда».
