Умберто Эко запомнился таким — ироничным литератором, светским человеком, бонвиваном, библиофилом и ученым
Сборник эссе Умберто Эко «О литературе»* — продолжение его же «Шести прогулок в литературных лесах», книга, которую так называемый широкий читатель мог бы и не заметить, если бы не одно обстоятельство: 19 февраля автор умер. Пропустить, потому что для читателя Эко всегда был в первую очередь романистом, радикально переменившим наши представления о занимательности. Разбирая массовую культуру по косточкам как семиотик, в своих публикациях, посвященных телевидению, рекламе, моде, он собирал ее заново в «Имени розы», «Маятнике Фуко» и других интеллектуальных детективах, на несколько десятилетий переменивших лицо этого развлекательного жанра и породивших волну последователей.
Читатель как Галатея
Как писал Григорий Дашевский, роман «Имя розы» и «Заметки на полях «Имени розы» «стали для нас каким-то откровением постмодернизма. С тех пор авторитет Эко у нас незыблем, причем во всех ролях: романиста, медиевиста, семиотика, философа, культуролога». Можно добавить, что во многих из указанных областей массовый читатель до Эко вообще не испытывал потребности назначить себе авторитеты. Читателя Эко последовательно выковывал себе сам. В каком-то смысле он создал его, как Пигмалион — Галатею, а после этого начались долгие и сложные отношения с этим читателем длиной в целую авторскую жизнь.
В первую очередь он был популяризатором гуманитарного знания. Не случайно, написав свой бестселлер, писатель сам же обстоятельно объяснил, как сделано «Имя розы»
В «Заметках на полях «Имени розы» Эко писал: «Когда автор создает новое и помышляет о читателе, которого пока нет, — он действует не как исследователь рынка, составляющий перечень первоочередных запросов, а как философ, улавливающий закономерности Zeitgeist (духа времени). Он старается указать читателю, чего тот должен хотеть — даже если тот пока сам не понимает». Теперь тот читатель уже оперился, почти поголовно переключился на научно-популярную литературу и может, вероятно, вернуться к тому, ради чего все затевалось — назовем это «высокой культурой», — с помощью инструментов анализа, которые без устали поставлял Умберто Эко в своих литературоведческих текстах.
Потому что в первую очередь он был популяризатором гуманитарного знания. Не случайно, написав свой бестселлер, писатель сам же обстоятельно объяснил, как сделано «Имя розы», и в эссе «О литературе», давшем имя новому сборнику, разобрал все собственные произведения, как будто пытаясь доискаться секрета их успеха. Недаром многие теперь называют в числе книг Эко, наиболее повлиявших на их собственную жизнь, безыскусное методическое пособие «Как написать дипломную работу».
Ригорист и зануда
В отличие от естественных и точных наук литература традиционно окружена в массовом сознании каким-то парфюмерным облаком. Публика воспринимает ее как божественную данность, постигаемую или не постигаемую без рассуждения, чуть ли не органами чувств. Эко же показывал, что не боги горшки обжигают, но что горшки от этого не становятся хуже. Он демонстрировал это на примере собственной художественной практики. Так же точно в статье «Дымка Валуа» он с помощью инфографики, таблиц и схем разъяснил те грамматические средства, которыми Жерар де Нерваль** создает в новелле «Сильвия» завораживающий художественный эффект, а потом посетовал на какой-то излишне вольный перевод («Что только не придумаешь, когда в языке нет имперфекта!») и не поленился на пальцах растолковать читателю разницу между фабулой и сюжетом. Это вроде бы школьный урок, но как мы видим, слишком многое считается по умолчанию известным и потому остается непонятым, а Эко не оставляет места неясности и случайности. Своим анализом он не развеивает очарование — только безмысленное чтение: «Когда писатель (и вообще художник) говорит, что, работая, не думал о правилах, это означает только, что он не знал, что знает правила. Ребенок отлично говорит на родном языке, но не мог бы описать его грамматику» — а вот Эко мог и делал это, например, устраивая в одном из эссе комичную выволочку Оскару Уайльду.
Молодой Эко — профессор факультета философии и искусств в Университете Болоньи, 1983 год
«Уайльд не заботился о разнице между парадоксами, представляющими правду в оскорбительном тоне, афоризмами, выражающими правду в более приемлемом варианте, и афоризмами-перевертышами, сочиняемыми ради чистой игры слов и безразличными к истине», — в самом деле, возмутительно. Какая легкомысленная халатность. Это что, вообще, надо быть за безответственным типом, чтобы не различать парадоксы и афоризмы-перевертыши! Надо признать, что Эко бывал ригористом и обсессивным занудой. Раз принявшись цитировать, он не мог остановиться; там, где достаточно было бы привести три примера, он приводил восемнадцать. Он отчитывал классиков, как школьников, — но только не читателей. Тех он бесконечно учил самоуважению через уважение к знанию и тексту. В этом смысле собственный текст не отличался для него от чужого, был таким же предметом исследования.
Апостол высокой культуры
Эко пытался вырастить идеального читателя. Такого, как он сам. Именно способность поднимать читателя в собственных глазах, не подавая виду, что тот несколько отстает от автора в развитии, и в то же время ненавязчиво погружая его в далекие исторические реалии, литературные механизмы и культурные контексты, стала безотказным ключом Эко-романиста к сердцу этого взращенного им читателя. Важность этого открытия показывает тот факт, что тем же ключом с неизменным успехом пользовались многочисленные продолжатели Эко — авторы интеллектуального чтива, из которых в наибольшей степени заслуживает упоминания испанец Артуро Перес-Реверте.
Как полагал Эко, «в наше время все, употребляющие термин «постмодернизм», прибегают к нему всякий раз, когда хотят что-то похвалить». Как мы можем наблюдать в последнее время, к этому же слову прибегают всякий раз, когда хотят что-то обругать
Но в последних, литературоведческих, текстах, представляющих собой уже даже не публицистику, а лекции в чистом виде, трудно не услышать нотки разочарования: «Интертекстуальная ирония взывает к счастливому меньшинству, и чем меньше избранных, тем они счастливее». Видимо, имея в виду большинство, Эко апеллировал к тем новым его опытам, технологиям и соответствующим им способам мышления, которых на самом деле не любил и не разделял: «Чтобы поразить воображение молодых читателей или тех, кого не интересует ни Бог, ни разум, добавлю, что «Рай» Данте — это апофеоз виртуальной реальности, в чистом виде нематериальный software, не отягощенный земным и адовым «жестким диском», от которого остаются только обрезки «Чистилища».
Сомневаюсь, что молодой читатель бросится читать «Рай», купившись на это острословие. Зато не исключаю, что он с интересом прочтет эссе, в котором Эко разобрал риторическую мощь «Манифеста коммунистической партии» Карла Маркса или на пальцах объяснил, что такое интертекстуальная ирония. Как полагал Эко, «в наше время все, употребляющие термин «постмодернизм», прибегают к нему всякий раз, когда хотят что-то похвалить». Как мы можем наблюдать в последнее время и в нашей реальности, к этому же слову прибегают всякий раз, когда хотят что-то обругать.
Иногда история заставляет возвращаться к азам, и Умберто Эко — проверенный проводник, несмотря на пессимизм, звучащий в его эссе. Сам же он, завершая круг, в конце книги возвратился к массовой культуре, указав в числе источников своего духовного образования «О подражании Христу» Фомы Кемпийского, мюзикл «Нет-нет, Нанетт», Достоевского и диснеевского утенка Дональда Дака. Эко был апостолом высокой культуры в мире культуры массовой, которую он высмеивал, разоблачал и в которой своим примером показал, что дух веет, где хочет. Так называемый широкий читатель этого уже не забудет.
* Умберто Эко. О литературе: эссе. Москва: Издательство АСТ: CORPUS, 2016.
** Жерар де Нерваль — французский поэт-романтик (1808–1855).
Неотвратимость судьбы
текст: Умберто Эко, фрагмент из эссе «О некоторых функциях литературы»:
…Юрий Лотман в «Культуре и взрыве» обращается к известному совету Чехова: если в начале рассказа или драмы на стене висит ружье, в конце оно должно выстрелить. Лотман дает нам понять, что проблема совсем не в том, выстрелит это ружье или нет. Именно тот факт, что мы не знаем, случится это или нет, создает интригу. Читать рассказ означает находиться в напряжении, томиться. Узнать в конце, выстрелило ружье или нет, не равно простой новости. Это настоящее открытие, что состояние дел не всегда было таковым, каким желал бы его видеть читатель. Читатель должен смириться с разочарованием и через него ощутить неотвратимость судьбы. Если бы можно было решать судьбы персонажей, мы бы отправились в турагентство и услышали: «Итак, где вы хотите увидеть кита, на Самоа или на Алеутских островах? Когда именно? Вы хотите убить его сами или предоставите это Квикегу?» Настоящий урок «Моби Дика» заключается в том, что Белый кит плывет куда захочет.
Представьте описание битвы при Ватерлоо в романе Дюма «Отверженные». В отличие от Стендаля, который описывает битву глазами Фабрицио, находящегося внутри нее и не понимающего, что происходит, Гюго дает картину с точки зрения Бога, который видит ее сверху. Если бы Наполеон знал, что за гребнем возвышенности Мон-Сен-Жан начинается обрыв (но проводник не предупредил его об этом), кирасиры Мило не скатились бы под ноги английскому войску; если бы пастух, вызвавшийся быть проводником, посоветовал другой путь, прусская армия не подоспела бы вовремя, чтобы решить исход сражения.
Опираясь на гипертекст, мы можем переписать сражение под Ватерлоо, допустив, что приходит отряд во главе с Груши, а не немцы Блюхера, и на самом деле существуют компьютерные игры, которые позволяют так сделать, и это очень увлекательно. Но трагическое величие страниц Гюго заключается в том, что, несмотря на наши желания, все идет так, как оно идет.
Красота «Войны и мира» в том, что агония князя Андрея завершается смертью, как бы нам ни было жаль. Перечитывая великих трагиков, мы каждый раз горестно удивляемся, почему их герои, которые могли бы избежать ужасной судьбы, из-за слабости или слепоты не понимают, что их ждет, и низвергаются в пропасть, вырытую собственными руками. С другой стороны, Гюго говорит нам, показав. какие иные возможности были у Наполеона при Ватерлоо: «Мог ли Наполеон выиграть это сражение? Мы отвечаем: нет. Почему? Был ли тому помехой Веллингтон? Блюхер? Нет. Помехой тому был Бог».
Именно об этом повествуют все великие истории, иногда заменяя Бога случаем или необратимыми законами жизни. Функция «неизменяемых» рассказов в том и состоит, что, вопреки нашему желанию изменить судьбу, нас заставляют почти физически ощутить ее необратимость. И о чем бы ни были эти рассказы, они всегда говорят о нас — за это мы их и любим. Мы нуждаемся в их суровом «репрессивном» уроке.
Гипертекст может научить нас свободе творчества. Это хорошо, но это еще не все. «Неизменяемые» рассказы учат нас умирать. Я считаю, что это приучение к мысли о неотвратимости судьбы и неизбежности смерти — одна из самых главных функций литературы. Возможно, есть и другие, но сейчас они не приходят мне на ум.
Перевод Светланы Сидневой
