Ключевой фигурой Чеховского фестиваля стал канадский режиссер Робер Лепаж, который показал в Москве спектакли «Обратная сторона Луны», «Проект Андерсен», «Busker’s Opera» и «Трилогия драконов». На создание спектакля «Обратная сторона Луны» Лепажа вдохновила история космонавта Алексея Леонова. The New Times публикует интервью с Робером Лепажем и Алексеем Леоновым.
Робер Лепаж — Артуру Соломонову
Господин Лепаж, я видел спектакль «Обратная сторона Луны» несколько лет назад в Берлине на фестивале, организованном Berliner Festspiele. Мне кажется, он в некоторых моментах отличается от спектакля, который Вы привезли в Москву.
Да, спектакль во многом стал другим. Все мои постановки меняются со временем. Я меняю текст, некоторые мизансцены — это зависит от перемен, которые происходят со мной, а также от страны, куда я собираюсь везти свой спектакль. Мои спектакли — набор импровизаций. Но даже когда я продолжаю играть на публике, происходят постоянные изменения — спектакль меняет форму даже в процессе представления. Печатный текст, где фиксируются слова героев, появляется только года через четыре после того, как спектакль был сыгран в первый раз.
Насколько я понимаю, Ваше видение процесса творчества близко концепции Юнга — художник лишь почва, на которой произрастает произведение.
Произведение появляется само. Я не тот автор, который знает, что напишет и почему. У меня игровой подход к созданию текстов. Я играю, импровизирую, и вдруг... произведение заявляет, что оно готово быть воплощенным.
Темы или сюжеты навязываются сами. Ты чувствуешь, что нечто хочет существовать, желает быть высказанным. Ты должен стать инструментом для того, чтобы произведение заговорило. Для этого надо стать максимально гибким и чутким.
На севере Канады есть небольшой народ. У них особый способ создания скульптур. Скульптор находит камень и начинает ждать. Он вслушивается в то, что камень хочет «сказать» ему. И в один прекрасный момент лучи восходящего солнца касаются этого камня и скульптор видит, что в нем заключено. Это лес? Или олень? Или цветок? Скульптор просто дает проявиться тому, что заключено в камне, — так и я понимаю свою работу. «Камень» должен заговорить. Когда я работаю с актерами, я ничего не навязываю, поскольку не знаю, куда мы движемся.
Я полагаю, это дает артистам не только свободу и легкость. Это большое испытание для них.
Я честно им говорю: я не знаю, что мы будем делать, но уверен, что у нас что-то получится. Я не знаю, будет ли много текста, мало текста, какое время займет наше высказывание… Но актеры мне доверяют, и в какой-то момент появляется спектакль, который потом претерпевает постоянные превращения.
Вы говорили, что, когда начинали свой путь в театре, все произведения искусства, которые не содержали политического акцента, не воспринимались всерьез. Какой это был театр, чего ждал от него зритель и каково было Ваше место в этом политическом театре?
Я закончил обучение в театральной школе, когда бытовало такое мнение. Действительно, в тот момент, если в театральном произведении не затрагивалась политическая проблема, оно не казалось подлинно творческим. В один прекрасный момент я понял, что, даже если я не вкладываю в свои произведения никакого политического смысла, они потом все равно его обретают.
Что для Вас плодотворнее — находиться внутри спектакля и режиссировать его или же ставить спектакль, сидя в зале за режиссерским столиком?
Мне очень нравится работать с актерами! Но, хоть это и связано с радостью, есть здесь и непреодолимые трудности. Коллективное творчество предполагает обязательный компромисс. Без компромисса оно невозможно. Именно поэтому у меня порой возникает необходимость делать моноспектакли, чтобы выразить то, чего нельзя воплотить в группе.
Что именно можно выразить лишь в моноспектакле? Разве спектакль, где играет много людей, не богаче по своей структуре и 
возможностям?
Вы правы — это более богатая возможностями структура. Но, чтобы донести до зрителя некую мысль или настроение, нужно прийти с актерами к консенсусу. А для того чтобы этого достичь, свое мнение приходится поприжать. И даже если у нас есть общее мнение по какому-то вопросу, все равно имеется огромное количество различий — в моей труппе люди из разных стран, молодые и старые, богатые и бедные… Даже если мы все придерживаемся общей идеи, она воспринимается каждым по-своему. Это, безусловно, обогащает произведение. Но бывают моменты, когда необходимо создать именно структуру моноспектакля, чтобы высказывался лишь один человек. Есть также практическая причина того, что я порой делаю моноспектакли: постановки должны путешествовать. Поэтому если я, с моей занятостью, буду играть в спектаклях с другими актерами, то я просто не дам им никуда выехать. Когда я играю в моноспектакле, от меня никто не зависит и я ни от кого не завишу.
В жизни нет счастья.
— И не надо пытаться —
его достичь
В одном из самых знаменитых Ваших спектаклей «Игла и опиум» говорится об оставленности одного человека другим, о том, как художника оставляют дар и силы, и в конечном счете — о богооставленности. Это был очень личный спектакль — Вы, очевидно, пытались разобраться с тем, что Вас тогда сильно волновало. Но играли Вы его долгие годы, и Ваше настроение, Ваши мысли менялись. Не возникало ли противоречия между новым мировосприятием и тем, что Вам приходилось говорить и играть, выходя на сцену?
В то время я был увлечен идеями экзистенциализма, а также сюрреализмом. Мне было тяжело понять, как в одном и том же городе, в одно время уживались столь разные художники: сюрреалисты, которые видели во всем мистические глубины, и экзистенциалисты, утверждавшие, что есть лишь то, что мы видим. И больше — ничего. Это противоречие между экзистенциализмом и сюрреализмом меня завораживало. Это был очень важный для меня период — я решал религиозные вопросы. Мне казалось неоспоримым, что этот мир конечен и вещи не имеют глубины. Но также я полагал, что существует нечто большее, чем реальность, которую мы можем осязать и видеть. Я разрывался между этими взглядами на жизнь. Сон, мечта, присутствие Бога… Под конец гастрольного тура этого спектакля я стал встречать все больше людей, которые были буддистами. Это, как я уже говорил, совпало с тем, что я искал духовной жизни — но пока не знал, какой… И с тех пор я являюсь буддистом. В принципе современный буддизм даже не религия, а философия. Позже, когда я делал «Обратную сторону Луны», я заинтересовался вопросом сострадания, сопереживания и благодаря этому спектаклю получил ответ на интересующие меня вопросы. Очень многие современные художники нашли ответы на свои духовные запросы именно в буддизме. Правда, чтобы быть настоящим буддистом, нужно заниматься тем, что называется «буддийской практикой». Но я совершенно неорганизованный человек и к этому не готов. Но друг мне как-то сказал: «Тебе буддийской практикой заниматься не обязательно, потому что у тебя и так натура буддиста». (Смеется.)
Что конкретно Вы обрели в буддизме?
Идею сострадания. Есть два слова — «жалость» и «сострадание». Многие считают, что это одно и то же. Но это абсолютно разные вещи. В христианских конфессиях нас провоцируют на жалость, а это последнее из чувств. От жалости можно заболеть, она лишает сил и не дает повода к действию. А сострадание помогает отдать кусочек себя, чтобы другому стало лучше. Собственно, именно сострадание позволяет мне принять тот факт, что в жизни нет счастья. Его просто не может быть, и не надо пытаться его достичь. Но у нас все же есть дар — это радость. Ее можно испытать, к ней можно стремиться. Вот, например, я испытываю радость, когда играю здесь, в Москве. И вижу радость людей, которые, может быть, несчастны.
Главный герой спектакля «Обратная сторона Луны» снимает фильм, фиксирует свою повседневную жизнь: место, где ест, где спит, свою рыбку по имени Бетховен… Он делает это, чтобы предъявить свою жизнь представителям внеземных цивилизаций и в конечном счете — Богу. Какой фильм Вы сняли бы о себе? Что предъявили бы?
Ого! Вот это вопрос... (Смеется.) Я об этом не думал никогда. Мне нужно сосредоточиться. Вот представим, что произошла атомная война и человечество погибло. На нашу планету приземляются инопланетяне. Что мы могли бы им оставить, чтобы у них возникло самое полное представление о нашей жизни, о том, что нас радовало и огорчало, к чему мы стремились? Я думаю, мы должны им оставить фильмы Вуди Аллена. Мне кажется, его картины дают исчерпывающее представление о том, что есть человеческий ум. Представление гораздо более полное, чем какие-нибудь научные книги. В его фильмах заключено главное — там явлена наша способность к творчеству...
