День 9 марта 1966 года в Ленинграде выдался промозглым и пасмурным, начал падать снег. Рано утром в Пулково приземлился самолет с гробом Анны Ахматовой. С ним прилетело несколько сопровождающих из Москвы. Ящик был обит металлом, сверху наклеена надпись «не кантовать». В Никольском соборе должна была состояться панихида. Уже в храме от ящика долго со скрежетом отдирали цинк, потом гроб поставили в правом приходе рядом с другим. На голове у Ахматовой была черная косынка из старинных кружев, подаренная ей в Оксфорде Соломеей Андрониковой, героиней мандельштамовских строк — «Соломинкой, Соломкой, Соломеей …». Начал собираться народ. Атмосфера была тревожная и напряженная. Появились фотографы и камеры, стали щелкать вспышки. Режиссер Сергей Соловьев вспоминает, как раздраженный Иосиф Бродский молча подошел к одному из фотографов, вырвал у него из рук камеру и с силой бросил на пол — та разлетелась на мелкие кусочки. Тем не менее, до нас дошли редкие кадры похорон Анны Андреевны. Они были сделаны по инициативе элегантного человека, ходившего всегда в светлой рубашке и в бабочке — он был в храме и тихо руководил оператором. Этим человеком был Соломон Шустер, которому накануне каким-то чудесным образом удалось добыть съемочную группу и дефицитную по тем временам пленку. Когда застрекотала камера, люди недовольно зашушукались, сын Ахматовой Лев Гумилев бросился к оператору, но его удалось перехватить и убедить не мешать съемкам, потому что они — история. Разумеется, всех присутствовавших фиксировали сотрудники КГБ, а саму пленку потом эта же «контора» пыталась конфисковать …
ЧАСТЬ ИСТОРИИ
Об этом эпизоде в Никольском соборе сам Шустер пишет в своих воспоминаниях наравне с историей приобретения картин, для него он — пример того, как история создается на наших глазах. Делать историю и становиться ее частью Соломону Шустеру удавалось всегда.
Коллекция Шустера насчитывала до двух тысяч экспонатов — в основном произведения русского авангарда. Талантливый режиссер и знаток живописи, Шустер обладал уникальным чутьем на шедевры: находил картины на чердаках, заброшенных дачах, у питерских дворников, в каморках которых после блокады собрались целые склады живописи и антиквариата. Многие картины он спас в прямом смысле этого слова.
На выставке в галерее «Наши художники» представлены шедевры, за каждым из которых скрывается непростая история их рождения и бытования, картины перекликаются друг с другом, словно приглашают в путешествие по прошлому. Удивительный «Оркестровый автопортрет» кубофутуриста Кирилла Зданевича, одно из лучших полотен этого художника, соседствует с портретом его брата, теоретика русского авангарда, издателя и художника Ильи Зданевича, сделанным Нико Пиросмани. Рядом висит большой портрет художника Мориса Фаббри (друга Михаила Ларионова) работы Фалька, на оборотной стороне которого — «Пейзаж с домиком» того же автора. Фальк по непонятной причине закрасил портрет Фаббри, так что долгое время работа оставалась неизвестной.
Вообще двухсторонние картины не редкость для художников этого периода. Знаменитое полотно Аристарха Лентулова «Мир, торжество, освобождение» 1917 года тоже имеет оборот — на нем портрет женщины, выполненный в кубистической манере. Картина «Мир, торжество, освобождение» создана в период Первой мировой войны и Февральской революции и совсем не характерна для этого художника: «сияя, как солнце, она возвещала о рождении «нового Адама», писала критика.
РОЖДЕНИЕ КОЛЛЕКЦИИ
Шустер родился в интеллигентной питерской семье с традициями собирательства. Его отец Абрам Игнатьевич Шустер был архитектором и коллекционером западноевропейской живописи, позже переданной Эрмитажу. В их доме собирали фарфор, керамику, книги — любить старые вещи и изучать их было естественным. Так формировался круг знакомых — художников, музейных сотрудников, антикваров. В 1959 году Соломон окончил Ленинградский институт живописи (факультет искусствоведения), а позднее — Высшие режиссерские курсы. Он автор нескольких документальных и художественных лент. Но постепенно именно коллекционирование стало его главным увлечением и страстью.
В среде коллекционеров его, чтобы отличить от отца, называли «молодым Шустером», а чаще по-простому — «шустеренком». Он был одним из уникальных коллекционеров-знатоков, который мог по росчерку или мазку узнать художника. Многочисленные примеры из его практики это подтверждали: когда работники антикварных магазинов не знали, что продают, а Третьяковская галерея давала безликую справку — «картина неизвестного автора».
Но все начиналось постепенно. Шустер вспоминает, как однажды отец послал его в Москву купить «каких-нибудь» картин у Павла Кузнецова. Молодой человек, несколько дней вкушавший столичные радости, потом все же вспомнил о поручении отца и пришел к Кузнецову в его мастерскую на шестом этаже Карманницкого переулка. «Вспоминаю себя, двадцатилетнего, — пишет Шустер, — остановившегося перед тяжелой дубовой дверью. Справа — медная солидная табличка «Профессор живописи Павел Кузнецов»; слева — небрежно прикнопленная бумажка: «Сарьян. Два звонка». Кузнецов провел его в мастерскую и предложил выбрать что-нибудь из тех полотен, которые стояли в углу. Художник к тому времени сильно нуждался и отдавал свои картины дешево. Соломон посмотрел эти картины и потом обратился к мастеру с тирадой: «Знаете, я у отца видел несколько книжек о вас и у меня по ним сложилось о вас несколько иное представление». Кузнецов внимательно посмотрел на молодого нахала и потом предложил ему взять лестницу и полезть на антресоли: «Вы действительно видели не лучшие мои вещи»… Когда юноша вернулся в Ленинград, отец одобрил его покупку и сказал: «Ну что же, теперь ты можешь собирать дальше…»
ЛЮДИ И ЛИЦА
Шустер признается, что его особой любовью в живописи были портреты. То есть то, что обычно коллекционеры не очень собирают: ну кому, казалось бы, могут быть интересны чужие лица и судьбы? А ему как раз эти судьбы и были более всего интересны. С настойчивостью маньяка он охотился за портретом Яковлева, который «удрал» от него и потом случайно «всплыл» в антикварном магазине. Мечтал купить Шагала, полотна которого все время маячили у него на горизонте и не давались в руки. Соломон Абрамович не любил абстракции — не покупал Малевича, с легкостью сменял Кандинского на работу любимого Пиросмани.
Его ленинградская квартира представляла собой анфиладу комнат, отрезанную от большого старинного особняка. Все ее стены были завешены картинами, а в конце анфилады полыхало и светилось огромное, почти трехметровое полотно Ильи Машкова «Автопортрет и портрет Петра Кончаловского», впервые показанное на первой выставке «Бубнового валета» в 1910 году и давшее название всему этому художественному объединению. Этот парный портрет почти обнаженных силачей, держащих в руках скрипку и ноты, воспринимался в тот период вызовом. На картине оба художника сидят в домашней обстановке, справа стол, на котором бутылка коньяка и чайник с чашками, слева открытое пианино, над которым полка с книгами — отчетливо прописаны названия этих книг: «Сезанн», «История искусства», «Египет. Греция. Италия». У ног художников тяжелые спортивные гири. Над головами на стене — две картины с цветами в овальных рамах. Этим полотном Машков издевается над семейным уютом, соединяя несоединяемое. Указание на Сезана отсылает к учителям в живописи (московских художников этого направления даже называли «сезанистами»), спортивные инструменты говорят о некотором нарциссизме и любовании собственным телом, а музыкальные инструменты — о душевной гармонии. На самом деле оба художника отлично музицировали, это было хорошо известно. Если приглядеться к полотну, то можно на нем разглядеть еле заметные сердца, летающие в воздухе. К чему бы это? Тоже сарказм? Оказывается, в овалах над художниками были изображены портреты их жен. Но жене Кончаловского Ольге Васильевне (урожденной Суриковой, бабушке Никиты Михалкова и Андрона Кончаловского) не понравилось быть украшением мужской компании и она попросила закрасить свой портрет. И тогда Машков нарисовал вместо женских портретов две композиции в стиле Джузеппе Арчимбольдо, итальянского художника, прославившегося своими картинами, составленными из овощей, фруктов и цветов. Жены исчезли, а воздушные сердца на картине сохранились.
Соломон Шустер двадцать лет дружил с вдовой Машкова, купил у нее много картин, в том числе и эту, которая находится сейчас в собрании Русского музея и была представлена им специально на московскую выставку.
ГЛАЗА ЛЕНИНА
А напротив этого полотна висит совсем неожиданный портрет работы Роберта Фалька «Король нищих» (1924). Однажды Фальк шел поздно вечером по городу и увидел греющегося у костра бездомного. Блики пламени освещали его отстраненное и немного безумное лицо. Фалька этот образ заинтересовал. Он уговорил бездомного прийти в мастерскую для позирования. И вот в назначенный день звонок: на пороге стоит хорошо одетый статный мужчина, вполне дворянского вида. Мужчина пояснил, что он профессиональный нищий и, «выходя на работу», одевается в лохмотья. Фальк все же убедил гостя позировать в одежде нищего. Потом мужчина еще несколько раз приходил в мастерскую художника — до тех пор, пока Фальк не стал замечать исчезновение ряда ценных вещей …
Что же увидел Фальк в этом человеке? 1924 год — год смерти Ленина, черты которого мы отчетливо узнаем в портрете нищего. Безумные глаза старика над разожженным им пожаром уже тогда воспринимались художником метафорой — и этих, и многих последующих революционных лет …
