Еще 25 лет назад давить продукты в голову не приходило: в магазинах не хватало самого необходимого, Чита, 1991 год
В моем детстве (не слишком, мягко говоря, изобильном) почему-то особенное впечатление производили на меня рассказы о том, как в годы кризиса в Америке сжигали тонны апельсинов, предварительно облив их бензином. Ну, видимо, затем, чтобы они не достались простому люду, страдавшему под игом финансовых воротил и хищных акул Уолл-стрита.
А в Москве, кстати, в те годы апельсины продавались. Ну, хорошо, — не всегда. Ну, хорошо, не то чтобы совсем без очереди, а даже — наоборот. Но такого безобразия, конечно, не было, как в Америке, это точно.
И вот мы являемся свидетелями, как в нашей стране открыто и гласно, разухабисто, с присвистом и уханьем, в два притопа, три прихлопа истребляются продукты.
Понятны, конечно, не только ужас и недоумение многих, но и — как здоровая реакция на все зловещее и непонятное — шквал народного черноватого остроумия по этому поводу.
Вот и у автора этих строк спонтанно возник «древнеримский сенатор Антисанкций», а также «Книга о вкусной, но сгоревшей пище». Это и понятно: вся эта история кажется абсолютной — в булгаковском духе — чертовщиной, мрачным карнавалом. Или, хуже того, она вызывает в памяти архаическую, языческую ритуальную практику — со сжиганием чучел, с жертвенными козлами, с геенной огненной, пожиравшей и продолжающей пожирать приносимые в искупительную жертву неугодные символы, знаки, книги, «нежелательные организации», «иностранных агентов», неправильно думающих людей, идеологически не выдержанную еду…
Выросло поколение, освобожденное от двух табу, служивших для нескольких поколений моральными императивами, худо-бедно скреплявшими и кое-как объединявшими вечно расползавшееся по швам общество. Два подспудных или явных ужаса, передававшихся от поколения к поколению, долгое время служили нравственными и политическими тормозами для несущейся неизвестно куда птицы-тройки.
Это были ужас войны и ужас голода.
Мое поколение было, в общем-то, первым за весь XX век, не узнавшим на собственном опыте ни того ни другого. Но зато мы выросли в семьях, где это знали и помнили очень даже хорошо. И я хорошо помню бесконечные рассказы про фронты и блокады. Про панический страх потерять хлебную карточку. Про многое другое.
Я хорошо помню мамин рассказ о том, как в начале 1930-х годов она со своей семьей жила в Харькове, где был страшный голод. О том, как ее старшей сестре удалось тогда устроиться на работу на макаронную фабрику, где платили не деньгами, а макаронами. О том, как вся семья спаслась лишь тем, что всю зиму они все питались только макаронами.
Только одними макаронами.
Это она мне рассказала однажды в ответ на мой вопрос, почему она готовит нам макароны, а сама их не ест.
Я помню казавшиеся мне тогда неправдоподобными рассказы двух маминых ленинградских теток, переживших блокаду и всю свою последующую жизнь (а дожили они до середины 1970-х годов) сушивших и хранивших на шкафах и под кроватями черные сухари.
Когда в 1947 году, через несколько месяцев после моего рождения, отменили карточки, мама пошла в Елисеевский магазин (мы жили неподалеку), купила там сто граммов ветчины и свежую булку и, не дотерпев до дому, съела все это, сидя на скамеечке Тверского бульвара. Она помнила это счастье всю жизнь и многократно об этом рассказывала.
Я помню, что сделали с нами — с соседским Сашкой и со мной, — мои и его родители, увидевшие, как мы гоняем по двору черствый белый батон за тринадцать копеек.
Я помню, как мама, закрыв уши руками, выбегала из комнаты, когда в телевизоре, в каком-нибудь фильме на военную тему, начинала завывать сирена.
И я помню рассказы своего старшего брата, которому к окончанию войны исполнилось семь лет, о праздничном «торте», который был приготовлен матерью его подружки к дню ее рождения. Торт был сделан из картофельной шелухи, маргарина и сахарина. Ничего вкуснее, утверждал брат, он в жизни не ел. А также я помню, как на всю свою жизнь брат сохранил привычку сгребать в ладонь хлебные крошки со стола и отправлять их в рот. Он делал это совершенно автоматически, даже не задумываясь.
И, конечно же, памятное многим, повсюду звучавшее как заклинание, «войны бы только не было».
Я все это хорошо помню и забывать об этом не только не могу, но и не хочу.
Можно, конечно, сказать, что освобождение от передающегося чуть ли не генетически и таящегося где-то в области поджелудочной железы вечного страха — хоть войны, хоть голода, хоть глядящей на тебя с подозрительным прищуром суровой завучихи, хоть участкового милиционера, хоть начальника ЖЭКа с оловянными глазами — это скорее хорошо, чем плохо. И это будет правдой.
Но правдой будет и то, что радикальная замена реальной живой истории наспех сляпанным мифом, где есть место «победам и достижениям», но нет места страданиям и жертвам, снижает до опасного уровня инстинкт общественного или персонального самосохранения — интеллектуального, нравственного, эстетического, физического, всякого.
Мотивы тех, кто придумал это ритуальное и к тому же практически публичное истребление еды, не очень понятны. Как в наши дни непонятно и многое другое, что невозможно объяснить ничем, кроме как пандемией безбрежного, сладострастного, вполне демонстративного идиотизма.
Но ведь что-то же имеется в виду? Кому-то ведь это как-то адресуется? Если это адресовано «нашим партнерам», если это означает что-то вроде «не смешите наши крематории», то ничего кроме недоуменного пожимания плечами и самопроизвольного кругового движения указательного пальца около виска это вызвать не может.
Кому? Зачем?
Сегодня уничтожение еды — реалити-шоу, за которым следит вся страна, Белгородская обл., 6 августа 2015 года
Я подозреваю, впрочем, один мотив. Он, конечно, лежит глубоко в подсознании, но он там лежит. Он залег там глубоко и крепко. Это, думаю, глубинная тоска по «совку», точнее по некоторым очень важным и существенным его признакам, одним из которых был его превосходительство Дефицит.
Главное вожделение совка — это не богатство. Сама категория «богатства» в те годы была под большим подозрением. «Богатство» — это было что-то из разряда чуждых нам буржуазных ценностей. Богатыми были исключительно заокеанские «рокфеллеры» или нефтяные шейхи Ближнего Востока. Про «нашего» человека никогда не говорили: «Он богат». В крайнем случае говорили, что он «обеспечен». Признаками обеспеченности считались автомобиль «Волга», болгарская дубленка, дача в Жаворонках и свинина с Черемушкинского рынка. Были, конечно, и «богатые». Но богатства если не стыдились, то уж точно его не афишировали. За богатство надо было платить страхом, повышенной осторожностью, беспокойным сном. Дачи и автомобили надо было регистрировать на тещ и двоюродных племянников.
Этими «богатыми» были продавщицы газировки, труженицы пивных ларьков, заправщики газовых зажигалок, рубщики мяса на рынках и в гастрономах, продавщицы в комиссионках, директора ресторанов — все те, кто, начиная с «оттепельных» 1960-х, стали излюбленными объектами всех отважнейших сатириков-юмористов, всех «гоголей-щедриных» из «Крокодила» и «Фитиля».
Самым сладостным для совка было не богатство само по себе, не сами по себе автомобиль, джинсы «Lee», блок «Мальборо» и джин «Бифитер». Самым сладким было то, что у тебя это все было, а у других — не было.
Самым сладким было ощущение принадлежности к особому таинственному миру избранных, владевших золотым ключиком от заветных кладовых. Самым сладким была завистливая почтительность со стороны «населения».
В специфическом словаре этой среды такие, например, слова, как «колбаса» и «колбаса для населения», были совсем разными словами, означавшими совершенно разные и даже мало сходные между собой явления. И это было не богатство. Это — бери выше — были «привилегии», которыми пользовался «спецконтингент». И вообще сакральным статусом тогда обладали слова с приставкой «спец». Спецбуфет, спецобслуживание, спецраспределитель. Все тогда у них было специальным. Случайного ничего не было.
А эти достопамятные валютные «Березки», ставшие таким же непременным атрибутом советского ландшафта, как и сентиментально-патриотические березки, изображаемые на сусальных картинках, продававшихся в художественных салонах! Хотя и те и другие «березки» зеленели и шумели свежей листвой для совсем разных людей.
В подсознании (а может быть, и в сознании) наших новейших «запретителей» именно это все и сидит.
Всем все запретить. Зато себе разрешить все. В том числе и «фильмы до шестнадцати», в том числе и гастрономическую «запрещенку», в том числе и «радужные» межличностные отношения. Они бы не прочь и границы закрыть. Всем, кроме, разумеется, самих себя и еще тех редких счастливцев, которые посредством повышенной лояльности выпросят на это разрешение у них же. Они бы не прочь восстановить советскую практику высоких заборов, за которыми совсем иная жизнь и «берег дальний».
В общем-то теперь и воспроизводится та же самая советская власть, которая в тех или иных формах и обличиях существовала и до и после нее самой. Это та же советская власть, но с интернетом, айфоном, айпадом и «Ашаном», ничуть не изменяющими внутреннюю ее структуру, а служащими лишь чем-то вроде косметики, которая, если надо, легко и быстро смывается влажной тряпочкой.
Это та же советская власть, но без хронического и утомительного строительства коммунизма, без вечно живого учения, без исторических съездов и пленумов, без политзанятий и пионерских сборов, без социалистического соревнования и общественной нагрузки, без коммунистических субботников и предсъездовских вахт, без «пятилеток количества» и знаков качества, без всего того, во что туго, многослойно и неопрятно — из-под пятницы суббота — была она закутана и замотана в прежние годы.
И ведь именно этой-то самой одежке — убогой, дырявой, пыльной, старомодной — мы, собственно говоря, и противостояли, уверенные в том, что если государство окажется однажды не в старомодном ветхом шушуне, а в приличном, чистом и современном «прикиде», то оно и само станет другим.
Но нет, мы ошиблись. Оно не оделось во что-нибудь другое. Оно просто разделось, представ перед изумленным взором цивилизованного мира во всей своей похабной бесстыжей наготе.
Не только, оказывается, свобода приходит нагая. Несвобода — тоже.
Фото: Владимир Саяпин/Фотохроника ТАСС, REUTERS/FEDERAL SEVICE FOR VETERINARY AND PHYTOSANITARY SURVEILLANCE IN BELGOROD REGION/HANDOUT VIA REUTERS
